Pour ma mère que je n’avais pas vue depuis ma naissance, le séjour de La Rochelle fut aussi l’occasion de la découvrir en entier. Je ne laissai pas, d’abord, d’être surprise qu’elle ne m’eût embrassée que deux fois, et seulement au front, après cette séparation assez longue ; encore ne devinais-je pas que ces deux baisers seraient les seules que je recevrais d’elle en ma vie. Je la trouvais aigre dans ses propos et impatientée des rires inconsidérés qui me prenaient devant les fantaisies de mes frères. « Décidément cette enfant n’est pas belle, dit-elle un jour devant moi à mon frère Constant, elle n’a que des yeux ; ils lui mangent la figure ; c’est une démesure fort ridicule».
Ce ne fut, cependant, que quelques jours après mon arrivée que ma réserve à son endroit devint une franche aversion : ce changement vint de la manière dont elle crut me devoir mener à l’église. Je n’avais jamais entendu la messe mais je sentais plus de curiosité que d’hostilité et, bien que je fusse allée parfois au prêche avec les Villette, je ne me croyais pas huguenote. Ma mère me mena à l’église comme elle m’eût menée au cachot : avec des menaces et une poigne serrée sur ma main. Je n’étais pas naturellement docile et ma nature comportait un fond de rébellion que l’usage de la force réveillait. Ma mère parvint, par sa méthode, à ce beau résultat que, sitôt que je fus dans l’église, je tournai le dos à l’autel. Elle me donna un soufflet ; je le portai avec un grand courage, me sentant glorieuse de souffrir pour ma religion. A l’égard de la messe, cette résistance ne dura pas car elle était sans fondement, mais je ne revins jamais de l’aversion pour ma mère que fit naître cette aventure. | Если говорить о моей матери, которую я не видела с самого рождения, то время, проведенное в Ла-Рошели, позволило мне узнать ее во всей полноте. По началу я не переставала удивляться тому, что после довольно долгой разлуки, она поцеловала меня всего два раза, ... и только в лоб. Но мне тогда и в голову не приходило, что эти два поцелуя окажутся единственными, которыми она удостоила меня за всю жизнь. Ее слова мне казались язвительными, а когда меня невольно разбирал смех при виде чудачеств моих братьев, она выглядела раздраженной. «Да уж, красотой этот ребенок не блещет, - сказала она однажды в моем присутствии моему брату Констану, - глазищи-то у нее во все лицо! Какая же она нескладная, просто посмешище какое-то!»
Однако, мое сдержанное отношение к ней превратилась в откровенную неприязнь не раньше, чем через несколько дней после моего приезда. Причиной тому было ее представление о том, как меня надо было вести в церковь. Раньше я никогда не ходила на мессу, но относилась к ней скорее с любопытством, чем с неприязнью. Гугеноткой я себя также не считала, хоть и ходила иногда с Виллеттами на проповеди. Мать вела меня в церковь с таким видом, будто ведет в тюрьму: с угрозами и крепко держа за руку. Природа не наделила меня смиренностью, заронив вместо этого зерно непокорности, которая пробуждалась, когда по отношению ко мне применяли силу. Действуя таким методом, моя мать добилась одного: стоило мне оказаться в церкви, как я тут же повернулась задом к алтарю. Она дала мне оплеуху, которую я стойко снесла, переполняемая гордостью от того, что страдаю за свою веру. Мое отрицательное отношение к мессе быстро исчезло, так как не имело под собой никаких оснований, а вот неприязнь по отношению к моей матери, зародившаяся в то время, так и осталась на всю жизнь.
|